Об опасности мирных профессий (1)

Уступая просьбам тех моих друзей, кто, прочтя прежние мои заметки, захотел почитать ещё, сегодня я помещаю здесь первый фрагмент рассказа, написанного полтора года назад. Не то, чтобы меня прельщает слава писателя, но поскольку я всё же имею такую слабость – что-нибудь писать – то логично, чтобы кто-нибудь это читал. Если у читателя появится на лице добрая улыбка, а я на это надеюсь, при всех огрехах моего письма, то я не напрасно потратил время, выстукивая на клавиатуре слова. ОБ ОПАСНОСТИ МИРНЫХ ПРОФЕССИЙ (1) * * * Есть на Земле люди, неизменно вызывающие у меня зависть, благодаря их умению держать себя в узде. Скажем, прозвенел будильник, и надо вставать, а между тем непреодолимо хочется ещё полежать, что вы сделаете? – правильно, перевернётесь на другой бок, чтобы дождаться следующего звонка. А у них не так, они, заслышав лишь самое начало подъёмной трели, встают так бодро, как будто только и ждали команды «подъём!». Наступил урочный час молитвы, и вот они уже зажигают лампадку, собирают своё внимание в одном месте, там, где сердце, и молятся, не распыляясь туда и сюда умом; пришло время взяться за работу, они и тут, не мешкая, с головой бросаются в созидание или разгребание, или что-то ещё (это у кого какая работа) с такой энергией, как какие-нибудь спринтеры, боксёры или прочие атлеты на Олимпийских играх. У меня, увы, всё не так. В девяносто девяти случаях из ста я уговариваю себя полежать ещё пять минут. «Не будь лицемером! – говорю я себе. – К чему все эти понты? Ты же хочешь поспать? Хочешь! Ну так поспи ещё пять-десять минут, ничего страшного!» В итоге, в лучшем случае, встаю через час, когда уже все домашние на ногах – из ванной, с кухни уже вовсю доносятся звуки, сообщающие, что утро в разгаре – и я молюсь наскоро, думая при этом ещё и о каких-то мелочах, оправдывая себя необходимостью спешить на работу (кстати, всегда найдётся, куда спешить, если нужно сократить молитвы). Но и с работой, как бы я ни спешил на неё, такая штука, что я почти никогда не берусь за неё тот час же. Я то сяду, то встану... похожу и опять сяду… примусь читать новости, проверять почту или, вот, пометил ли кто «сердечком» выложенные накануне в Instagram фотографии… Бывает что и в целый день я никак не начну делать что-нибудь из того, что необходимо, и когда закатный лучь, заглянувший в моё окно, сообщает, что день на исходе, решаю: ладно, сделаю завтра, встану в пять или даже ещё раньше – в половине пятого, помолюсь и примусь за работу. Даже завтракать не стану, думаю я, пока ни сделаю всё, и на сердце у меня становится спокойно. И что же? Назавтра всё повторяется так же точно, как и накануне было: встаю, когда жизнь уже кипит, молюсь наскоро и пр. Благодаря, в кавычках, этому своему умению затягивать даже и самое пустяшное дело на недели, месяцы и годы, я ничего никогда не довожу до ума, всё у меня если, в лучшем случае, и начинается, то почти никогда не заканчивается. Во всяком случае, не заканчивается, как хотелось бы, стройно и красиво. Отсюда и неравномерность во всей моей жизни. Как говаривала моя мама: то густо, то пусто, то нет ничего. Сегодня суббота, чудесное утро – солнце, морозец. Гуляя с моим псом, припомнил историю, случившуюся в такую же морозную субботу без малого четыре десятка лет назад. События тех, ставших уже былинными времён, как бы отчётливо ни рисовались они моему внутреннему взору, память моя, конечно же, отредактировала и к тому же предвзято, как собственно это бывает и у всякого, я думаю, кто садится писать воспоминания. Она – чаровница память – что-то наверняка выводила тоненькой кистью, что-то, напротив, изображала широкой, а что-то изгладила вовсе – одним словом, как говорят фотографы, отретушировала. * * * В молодые годы довелось мне работать фотографом в ателье; над входом в которое светилось выгнутое из неоновых трубок название – «Алёнушка». Ателье было «центральным» в городе. Занимало оно весь первый этаж в многоквартирной четырёхэтажке и объединяло парикмахерскую и фотографию, деливших между собой этаж поровну. Границы были прозрачными: фотографы имели свободный доступ в парикмахерскую, равно и парикмахерам не возбранялось в свободную минуту заглядывать в гости к фотографам. Что касается лично меня, то я едва ли не каждую смену был радушно принимаем мастерицами не только мужского зала, но и дамского. В первом меня брили, (в ту пору я ещё брился); а во втором мыли голову, если вдруг кто-то находил, что волосы на ней сделались излишне жирными. Даже и теперь в моей памяти свежо то непередаваемое словами чувство, когда я буквально плавился, сидя в парикмахерском кресле, от прикосновения заботливых и ласковых рук. Честолюбие так и подзуживает написать, что я пользовался каким-то особым расположением добрых фей, но именно поэтому напишу правду: в «Аленушке» размягчались даже и несравнимо более мужественные с виду клиенты. В ателье я исполнял обязанности студийного фотографа. У меня был сменьщик Василий Родионович, о котором многие люди моего возраста, плюс-минус десять лет, наверняка помнят. Кроме нас были ещё ретушёры и лаборанты, колдовавшие над нашими плёнками, а также был, говоря армейским языком, взвод разъездных фотографов. Ну, не совсем взвод, отделение в пять человек, – но зато и каких! – они оказывали фотографические услуги за пределами ателье. В тот день, о котором пойдёт речь – была суббота, 5 ноября 1983 года – в небольшую деревеньку N, располагавшуюся в сорока километрах от города, нужен был фотограф, чтобы запечатлеть для истории торжественную регистрацию брака в тамошнем клубе. Но учрежденный на съёмку разъездной фотограф, имя его я умолчу, к урочному часу не явился. Дело это хоть и не было чем-то из ряда вон, но всё же и штатным назвать его язык не поворачивается. Всё ж таки, не смотря на имевшую место вольность, свойственную вообще всем людям творческих профессий, даже и у разъездных фотографов существовала какая-никакая дисциплина. Бывало, что правда, то правда, что когда фотографы задерживались в ателье сверхурочно, скажем, захотелось обсудить творческие методы, то они, как было заведено – вовсе не нами! – разбавляли жар неизбежно возникавшей полемики чем-нибудь этаким бодряще-веселящим. И понятно, что никто особенно не удивлялся, если на следующий день кто-то из коллег не являлся в ателье к восьми утра. Начальство относилось к таким случаям с пониманием, тем более, что творческие собеседования мастеров случались не часто. Впрочем, по пятницам они бывали скорее правилом, чем исключением. А я, напомню, веду речь о субботе. Так вот, к урочному времени из диспетчерской прибыла машина, так называемая «автолавка», чтобы повезти фотографа в деревню, а его на месте не оказалось. Без лишних слов было понятно, что отсутствует он по уважительной причине. В то предгрозовое десятилетие люди в большинстве своём были ещё понятливыми и сострадательными, и нельзя сказать, что работники сферы обслуживания в этом смысле стояли особняком. Как правило, они – эти понимающие и сострадательные люди – задумчиво покачивали головами, издавая негромкое мычание: ммм... ну... вот, мда... чего уж тут... Короче, бывало понятно, что нужно как-то из положения выходить, что требуется замена... Вот и в тот раз мы – я и Нина Королькова, снимавшая на документы – помычали, поскребли затылки, поводили глазами туда и сюда, да и стали думать, как выкручиваться. Хотя чего там было думать, если вариантов было лишь два, хоть ты замычись, либо Нина Королькова подхватывается и едет, оставляя на моё попечение ещё и документальный цех, либо подхватываюсь я, доверяя художествовать Нине. Выбор, прямо скажем, небольшой, но всё же. Нина имела специальное фотографическое образование, работала в ателье уже без малого десять лет и за впечатлениями, что называется, уже не гонялась. А моя творческая деятельность, начавшаяся сравнительно недавно, требовала и впечатлений, и практики. К слову, это явно читалось в Нинином ласковом взгляде. Короче говоря, моя чудесная коллега, с готовностью подменив меня на посту в студии, предоставила мне радость обретения нового опыта. Поехал я, стало быть, на деревенскую свадьбу. Или, как пишут в книгах, отправился навстречу судьбе. В 83-ем году мне было немногим за двадцать, я недавно вернулся из армии, был ещё достаточно крепок телом, все зубы были на месте, взгляд горел, а густая шевелюра скрывала особенности рельефа моей головы. Что до остального, то тут были разные мнения. Мама, например, особо не докучавшая мне нравоучениями, иногда всё же вздыхала: «И когда же, – говорила она как бы окружающим нас стенам и предметам обихода, – в этой голове уляжется ветер?...» Упомянутое ателье находилось неподалёку от моего дома, и это обстоятельство, к большому огорчению мамы, позволяло мне пренебрегать зимней одеждой – шубой, меховой шапкой и унтами. Во всяком случае, пока не устанавливались обыкновенные для наших зим морозы к тридцати градусам и ниже, я обходился демисезонной курткой, штиблетами и кепкой. В описываемый день стояла солнечная с лёгким, пятнадцатиградусным морозцем погода, соответственно, я вырядился, как франт. Что, как выяснилось позже (когда ничего уже нельзя было поправить), оказалось поступком неосмотрительным. Но было бы из-за чего горевать человеку, в словаре которого слова «осмотрительность» тогда ещё вовсе не существовало? Итак, я уселся в машину, которую прислал диспетчер, и на пару с водителем отправился в путь. На часах было десять. Солнце, навстречу которому мчалась наша автолавка, ласково пригревало через лобовое стекло. Быстро сомлев телом, смежив веки от ослепительно блиставших заснеженных полей, по обеим сторонам обрамлявших дорогу до деревни, я отдался сладким мечтам. Не зная наверняка времени регистрации, я однако же уже решил, что она по обыкновению начнётся в полдень. И тут же стала рисоваться в моей голове чудесная, наполненная не только образами, но даже запахами и вкусами картина. В полудрёме, я качался в такт движению. Попеременно то затылок мой отлетал назад, ударяясь в мягкую, обтянутую дермантином спинку сидения, то подбородок падал, упираясь в грудь. Это однако никак не мешало творческому процессу. Казалось бы, что хорошего может родиться в безвольно болтающейся голове? Ан нет, в ней, тем не менее, рождался и сразу же демонстрировался изумительный фильм, будто бы снятый волшебной камерой Урусевского (был такой замечательный кинооператор), в котором я, завершив свой труд, возвращаюсь в ”Алёнушку”, а там, в скрытом от посторонних глаз закутке, уже стоит накрытый, чем Бог послал, стол; во всём чувствуется участие волшебных рук Нины Корольковой, всё по-простому, по-домашнему: солёные грузди со сметаной, мороженное солёное сало тонко нарезанное и лежащее на плоской тарелке так, что его можно принять за нежно-желто-белые лепестки роз, будто это рука невидимого художника бросила их сюда с восхитительной небрежностью, а рядом - в плошке - квашенная капуста с порезанным в неё свежим репчатым луком и политая подсолнечным маслом, и тут же – мамочка моя! – с плоской алюминиевой тарелки на меня смотрит трёх-окая глазунья, а желтки у неё, как я люблю, не запущенные до состояния варёных, а жидкие, словно их аккуратно вынули из аджарского хачапури… И над всем этим возвышается запотевшая поллитровка «Пшеничной», как бы сообщая, что наш коллега, столь неосторожно погорячившийся накануне, слава Богу, не умер! Он очнулся-таки, наш герой, и явился с повинной, с неодолимым желанием загладить свой конфуз… И вот – мечтал я – мы втроём садимся обедать, что называется, не всухомятку, выпиваем для аппетиту из гранёных лафитничков, дружно говорим «ооо-о!», а затем хрустим капустой, подцепляем вилками груздочки, сало по лепесточку нежно берем двумя пальцами и отправляем в рот, а я к тому же макаю кусочком черного хлеба в желток… Профессиональная беседа наша приятно льётся, на сердце хорошо, а закатный луч, сделавший наши радостные лица оранжевыми, напоминает, что вот и рабочий день заканчивается, а далее наступит иное время, но тоже благоприятное… Короче, не ударив ещё и пальца о палец, я тем не менее был преисполнен самых радужных надежд… Но, как известно, человек предполагает, а Бог располагает. продолжение следует.😊