ОБ ОПАСНОСТИ МИРНЫХ ПРОФЕССИЙ (3)
Все знают, что я служил в воздушно-десантных войсках – ВДВ. Вообще, по жизни, мне особо похвастаться нечем, поэтому, когда представляется возможность, я непременно сообщаю, что был в армии десантником. Мне кажется, что это должно вызвать ко мне уважение, иначе говоря, меня станут воспринимать всерьёз, мол, о, да этот парень был десантником, надо же! Хотя, если по правде, в десантные войска я попал, скорее, по недоразумению, чем по каким-то иным причинам. Нет... конечно, я подтягивался, отжимался, садился на шпагат, бегал и прыгал не хуже, чем это делали и все остальные призывники, то есть худо-бедно делал. Но у других, в моём представлении, был задел, чтобы в конце концов, стать настоящими десантниками, все они были ростом под метр восемьдесят и выше. А у меня, при моих 168 см., такого задела не было. Кстати, нижняя граница норматива для десантных войск, не знаю, как теперь, а тогда была 170 см. Короче, недоразумение да и только.
Из-за маленького роста, в строю я всегда занимал либо крайнее левое место в последней шеренге, либо и вовсе шагал замыкающим, то есть совсем один. На гарнизонном параде по случаю Октябрьской революции, куда меня почему-то взяли, не взирая на несоответствие нормативу, мне как раз и пришлось быть таким замыкающим.
Всякий служивший хорошо знает, что когда колонна того или иного подразделения, проходя торжественным маршем, приближается к трибуне с командованием (и почетными гостями, если это праздник), возглавляющий колонну офицер подаёт команду:
– Иии… – кричит он во всю ивановскую – ра-а-з!
На «ра-а-з» все бойцы, кроме тех, что находятся первыми справа в каждой шеренге, поворачивают головы направо, вытягивая при этом подбородки вверх, тогда как первые и замыкающий, которым напомню в тот раз был я, положение головы не меняют, а держат её прямо по курсу. Эти согласованные телодвижения должны производить (да и производят, чего уж там) сильное впечатление на соглядатаев.
Наша рота на параде представляла десантные войска. Совершив все необходимые маневры, мы выходим на «взлётку», переходим с походного шага на строевой и начинаем приближаться к трибуне. Наполовину пустые спичечные коробки, спрятанные за голенищем сапогов, придают маршу роты такое звучание, что мурашки по спине ползут. Как и положено замыкающему, я держу голову прямо, сжимаю прижатый к груди автомат, носочек тяну, шаг чеканю.... И надо же, чтобы в это самое время будто кто-то мне в ухо начал нашептывать: а ведь девчонки на трибуне будут, Петруша, смотреть на тебя, именно на тебя... да, конечно, на кого им и смотреть-то, только на тебя, ты ведь один... Я даже как будто повыше ростом стал. «Блин, – думаю, – надо не ударить в грязь лицом!.. Не ударить в грязь лицом!.. Не ударить!...»
И не ударил! Во всяком случае, в грязь.
За два десятка шагов до сладостного триумфа, неожиданно происходит вот что. Девушки, этот благоуханный цвет гарнизона, ещё не дождавшись моего перед ними появление, а лишь только услыша и увидя приближение нашей роты, завопили что было дурацкой мочи:
– Ура-а-а!... Слава советским десантникам!... Ура-а-а!...
От этого крика мурашки у меня побежали со спины по всему телу. Кровь прилила в голову. И в этот самый момент – не раньше и не позже – наш ротный, старший лейтенант Лежепёков, провозгласил своим зычным голосом:
– Иии… ра-а-з!...
И моя голова, моя бедовая голова, которая должна была оставаться неподвижной, вдруг сама собой повернулась вправо, и подбородок, мой тщательно выбритый подбородок (я тогда полотенцем брился) взлетел вверх.
Ну, что говорить, кто же из восьми десятков бойцов, составлявших нашу колонну, не хотел понравится гарнизонным девушкам? Понравиться суровой мужественностью своего лица, чеканной поступью строевого шага, волевыми руками, крепко сжимающими автоматы? Все хотели, уверен. Все до одного, включая и старлея Лежепёкова. Хотел и я. Но... Как нередко бывает, что хороший фотоснимок и плохой разделяет всего несколько сантиметров, так и героическое торжество может совсем легко оборотиться жалким фарсом.
Находясь в крайней степени восторженности, я так резко повернул голову, задрав вверх подбородок, что шапка моя, а она была чуточку мне великовата, осталась неподвижной, то есть в прежнем своём положении, тогда как взгляд мой, чаявший встречи с пламенеющими взглядами наяд, вместо этого уперся внутрь шапки и всё, с чем он там мог встретиться, если бы я обладал способностью видеть в темноте, это сделанная хлоркой надпись «ряд. Земляных».
Меня как будто ударило разрядом электрического тока. Положение было самым отчаянным. Руками, как уже сказал, я сжимал свой АКС-74, и потому поправить шапку не представлялось никакой возможности. И... и немудрено, что я сбился с шага. Смятение охватило каждую клеточку моего организма. В шапке, закрывшей мне всякий обзор, кокарда которой к тому же оказалась теперь где-то над моим левым ухом, отчаянно пытаясь вновь попасть в ногу со всеми и оттого судорожно переменяя шаг, я буквально протанцевал – как если бы кто-то мне на ухо повторял: и раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три... – как раз пред лицом всего гарнизонного военначалия. Мне даже как будто послышалось, как генерал, начальник гарнизона, удивленно спросил у нашего комполка:
– Во!.. Это что, б…ть, у тебя за клоун такой?
Стоит ли говорить, что это был мой первый и последний парад? Да и ладно, шут с ними, с парадами. Были и другие неловкости, связанные с моим ростом. Мне, к примеру, приходилось довольно усердно подпрыгивать, иногда и другой раз и третий, чтобы ухватиться за перекладину турника, который находился в расположении роты и служил местом постоянной демонстрации удали. Это при том, что мои сослуживцы просто клали на неё руки, слегка приподнявшись на носках. Но тем не менее, я был десантником, таким же, как все они, и таким же, как Родя по прозвищу Маршал, у которого кулаки были в половину моей головы и которому я едва доставал до плеча.
И вот этот Родя-Маршал, героический десантник, прошедший Гайжюнайскую учебку, службу в Псковской дивизии и Афганистан, стоял передо мной в доме тёти Нины, совсем недавно спасшей меня от переохлаждения, а недоуменный вопрос вырвавшийся из его гортани, и мой отклик повисли между нами в пронизанном солнцем и ароматом гусинных щей воздухе.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Здесь мне хочется, как говорит мой друг Костенька, отвлечься от основного сюжета. Костенька, чтобы вы знали, мой самый близкий друг, alter ego, ему позволительно меня критиковать самым нелицеприятным образом. Я на него не сержусь. Дело в том, что у меня, как у всякого рассказчика-дилетанта, есть досадная болезнь, назову её болезнью повествователя. Начав что-то рассказывать и дойдя до того места, где требуется сослаться на иную историю, я почти всегда увлекаюсь новой темой так, что забываю совершенно то, о чем говорил всего минуту назад. Именно поэтому Костенька не устаёт повторять:
– Не отвлекайся, Петруша, не уклоняйся от сюжета.
– Ну, скажи на милость, какого рожна, – говорит он часто, – ты так перегружаешь рассказ всякими ненужными деталями?
Я к его словам стараюсь прислушиваться и удаляю места нашего с ним претыкания. Ну, почти всегда. Иначе, уверен, всё, что пишу, читать было бы просто невозможно.
Так вот, продолжу.
Родя, кроме того, что был полным тёзкою приснопамятного министра обороны, больше никаким боком не имел к нему отношения. Он родился и вырос в деревне Малиновка, кажется, где-то под Тюменью, и там, если ему верить, почти все жители были Малиновскими. Точности ради надо сказать, что таких деревень даже и в нашей области не одна, что уж говорить о всей России, где Малиновок должно быть пруд пруди. Возможно, в одной из них родился и будущий маршал СССР.
Историю, которая будет рассказана ниже, я слышал от самого Роди несколько раз. Каждый новый раз она в своих деталях заметно отличалась от своей предыдущей версии, но канва всё же сохранялась неизменной, что вызывает к ней доверие. Моя версия, я думаю, отличается сразу от всех Родиных вариантов вместе взятых – мамять, как я не устаю повторять, штука удивительная, – но и мой рассказ в целом всё же нельзя назвать голой выдумкой. Теперь уже ни я, ни даже Родя, доведись ему прочесть этот рассказ, наверняка не сможем сказать, что реально было в этой истории, что лишь основано на реальном, а что – результат художественного вымысла. Да это не столь уже и важно.
* * *
Родин отец, Яков Фомич Малиновский, в конце пятидесятых, незадолго до рождения сына, служил срочную в Подмосковье, в танковом полку в Алабино. Перевалив первую годовщину службы, а в те времена служили три года, в составе своего подразделения он участвовал в танковых учениях, на которых присутствовали все военачальники Варшавского Договора, и там, будучи водителем боевой машины, славно отличился.
Случилось вот что. Танковому полку, в котором служил Яков Фомич, надлежало форсировать Десну с помощью понтонной переправы, обеспечить которую должны были инженерные войска. Но у инженеров во время наведения переправы вышла ошибочка, которая обнаружилась лишь тогда, когда первый в колонне танк, а это был танк нашего героя, почти достиг противоположного берега. Последствия обнаружившей себя ошибки оказались самыми неблагоприятными, но что-то поправить было уже нельзя. Танку оставалось преодолеть каких-нибудь двадцать-тридцать метров переправы, когда бывший под ним понтон, расцепившись с соседним, стал вдруг крениться на бок и боевая машина, в свою очередь, тоже стала крениться и медленно сползать, сползать… да и в конце концов за какие-нибудь пол минуты полностью сползла в воду. Впрочем, к этому времени весь экипаж успел выбраться наружу. Кроме Якова Фомича, не только не последовавшего за своими товарищами, но и захлопнувшего за ними люк на башне танка. Его гибель, как и выбытие боевой единицы из маневров представлялись неминуемыми. Все военные наблюдатели во главе с министром обороны СССР так и замерли с папиросками в зубах, ожидая трагической развязки. Но Яков Фомич, как он сам после рассказывал, «больше с перепугу, чем от умственного расчёта», задал машине газу «по самое не могу» так, что она вначале некоторое время двигалась в сторону берега будто катер – а это, шутка сказать, более чем тридцатитонная махина! – а когда всё же погрузилась под воду, то продолжила движение уже по дну, как подводная лодка, только гусеничная. Заслуга Якова Фомича была в том, что он не дрогнул в роковую минуту, не потерял присутствия духа, не бросил вверенный ему танк бесславно тонуть в водах Десны, но удерживая газ на максимуме, что, как предполагается, как раз и не позволило воде попасть в двигатель и заглушить его, направил боевую машину в кромешной темноте в том направлении, где, как он считал, должен был быть спасительный берег. Одна только мысль – «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» – пульсировала между его головой и сердцем. И Бог нашего танкиста не оставил. Через несколько минут, громко чихая и выбрасывая клубы черного дыма, танк выполз на берег. Это происшествие, при печальном исходе неизменно повлекшее бы за собой самые грозные последствия, при благополучном своём разрешении, напротив, произвело на союзников из социалистического лагеря впечатление самое восхитительное и, паче чаяния, послужило славе русского оружия. Ну, и русского солдата, конечно же, тоже. Яков Фомич тут же, на берегу Десны, в мокром комбинезоне и с чумазым лицом удостоился награды из рук министра обороны СССР, который сняв со своей руки, вручил ему собственные именные золотые часы.
– Малиновский, говоришь? – сказал маршал Малиновский своим приятным баритоном, пристально смотря на танкиста, – Яков, значит... как мой отец!... – маршал повёл своей красивой головой, мол, надо же. – Ну, молодца, молодца!... Сколько прослужил? Год, говоришь? – Ага, понятно…
Маршал подозвал командира полка и что-то у него то ли спросил, то ли сказал утвердительно. Командир, соглашаясь, закивал головой.
– Ну, что, Яков, – вновь спросил министр, – а есть ли у тебя невеста?
– Так точно, товарищ маршал Советского Союза! – отчеканил, немного смутившийся Яков Фомич.
– Орёл, – добродушно усмехнулся министр. – Ну, вот что... коль так, Яков, то вот завтра и поезжай-ка к ней в отпуск да и женись! – и, обращаясь к присутствовавшим тут же офицерам как бы за поддержкой, весело добавил – Ну, а чего тянуть, правда, товарищи?
Офицеры заулыбались, закивали головами, мол, само собой тянуть совсем не с руки.
– В общем, давай, Яков! – подвел черту министр и, вновь подозвав командира полка, отдал распоряжение, чтобы Якову Фомичу оформили все надлежащие документы.
На следующий день, добравшись вначале на полковом «бобике» до окраины Москвы, а затем на городском транспорте до трёх вокзалов, Яков Фомич мог бы увидеть в газетных киосках, если бы смотрел по сторонам, свежий номер «Красной Звезды» с собственной фотографией на первой полосе. Фотограф захватил как раз тот момент, когда министр вручал ему часы. Заметка имела простой, без лишнего пафоса заголовок «Подвиг танкиста».
Но Яков Фомич по сторонам не смотрел, ментально, как сказал бы Костенька, он был уже в вагоне, мчащимся в Сибирь – домой, значит.
* * *
Выпрыгнув из попутного грузовика, который подбросил его до Малиновки, Яков Фомич первым делом поспешил отметиться у Таси, той самой невесты, о которой было доложено министру. Налетев, как летний вихрь, какие в наших краях не редкость, переполошив весь дом будущих сватов, и расцеловав Тасю в щеки, губы и шею, которую та, стесняясь и смеясь, всё норовила спрятать, наклоняя голову, Яков Фомич на тех же крыльях поспешил в отчий дом. И там радость случилась до потолка. Мать повисла у него на шее и всё только повторяла: «Живой, живой…», пока отец решительно не отодвинул её со словами: «Ну, чево причитаешь, чай не война!» – и сам наконец крепко обнял сына, а затем отодвинув на расстояние вытянутых рук, строго осмотрел его с головы до ног, шевеля желтыми от табака усами, издал многозначительный горловой звук и вновь обнял.
Вся Малиновка ликовала. Как оказалось, пока Яков Фомич двое суток ехал в плацкартном вагоне скорого поезда №2 «Москва-Владивосток», по фототелеграфу гранки уже упомянутой мною газеты были переданы в типографию Сибирского Военного Округа, а заодно и Дальневосточного, где её со свойственной военным оперативностью отпечатали, и она разлетелась по газетным киоскам от Урала и аж до самого Владивостока. И, понятно, не могла не попасть и в Малиновку. Сам третий секретарь Тюменского обкома, ведавший идеологической работой, приехал в Малиновку на обкомовской «Победе», чтобы лично вручить газету родителям Якова Фомича.
– Спасибо за сына! – говорил он, по очереди обнимая отца и мать.
Новости, вначале что «Яшка совершил подвиг», а затем, что «Яшка приехал» облетали Малиновку с той же скоростью, с какой обыкновенно в деревне узнавали любые новости о соседях, то есть моментально. Малиновские потянулся к Малиновским.Заходили как бы невзначай, кто за солью, кто за нитками, короче, кто за чем… на самом же деле, чтобы глянуть на героя, а заодно и полюбоваться маршальскими часами с выгравированной на задней их крышке надписью «Благодарность Вождя». Ближе к вечеру, когда уж вся деревня удовлетворила своё любопытство, пришла и Тася, Таисия Егоровна, будущая мама Родиона Яковлевича.
Дом Малиновских был распространенный в наших краях так называемый пятистенок, то есть представлял из себя сруб, имевший четыре наружные стены и одну внутреннюю, делившую его пополам. Одна половина с русской печкой, обширными полатями под потолком, большим обеденным столом и лавками была общей, другая поделена на две комнатки, в одной из которых была спаленка родителей, в другой, пока не померла, жила бабка нашего танкиста, сам же будущий танкист возрастал на печи. В семье он был единственным сыном, что было несвойственно в те годы деревенским, да и городским семьям, но уж как было.
Так вот, молодые уединились в давно уже пустовавшей бабкиной комнате и вели там вполголоса обычные при таких обстоятельствах разговоры, то и дело тихонько хихикая. Видя такое дело, мать, когда подошло время управляться со скотиной, упреждая отца, чтобы тот «не сорвал Яшеньку», сказала:
– Пойдём, отец, я тебе сама помогу управиться, пущай они наговорятся.
Ну, они и наговорились. Как там у них всё получилось, в точности сказать нельзя, но, известно, дело не ахти какое сложное, на гре
